БГ: «Я не брал на себя тяжелого служения быть гуру»

 

27 сентября Борис Гребенщиков и группа «Аквариум» посетили Харьков в рамках юбилейного тура «4 000 лет. Продолжение». После концерта Борис Гребенщиков рассказал о любви, времени, славе своих песен, а также о том, почему у него нет друзей и зачем читает письма поклонников.

Борис Борисович, вы частый гость в Харькове. Как вам наш город, публика?

— Вот удивительно хорошие люди! Не каждый город может похвастаться таким населением. Сам он  немножко пал жертвой конструктивизма — сто лет тому назад — и поэтому такое железо в воздухе, оно есть.

Вам нравится к нам приезжать?

— Да (искренне). Много всего хорошего здесь было.

В прошлом году примерно в этих же числах сентября вы давали у нас концерт в ККЗ «Украина»…

— И, по-моему, мы были маленьким составом, да?

Да. Это было с чем-то связано?

(Немного задумывается). Ни то ни другое. Тогда мы играли то, что мы играли тогда, и получилось то, что удалось приехать к вам. Сейчас — другое.

Сегодня вы приехали к нам на большой праздник Воздвижение Креста Господнего. Вы соблюдаете церковные каноны?

— И сегодня еще Международный день моря ко всему прочему… Нет, я никаких канонов не соблюдаю.

На прошлой неделе вы передали икону в строящийся храм Андрея Первозванного. Насколько это событие было важно для вас?

— Я тут вообще ни при чем и не имею права здесь быть причастным. Послужил как человек, которому  удалось посодействовать тому, чтобы эта икона была написана в святом месте, освящена, благословлена удивительными людьми и чтобы она попала в Петербург в этот храм, потому что она лечит от рака. И все. Вместо трех лет, которые этот процесс занимает, он неожиданно занял четыре месяца. Как это произошло, я не знаю. Чудо!

Аудитория ваших концертов такая разновозрастная четыре поколения. Поклонники росли вместе с вами, теперь их дети и внуки слушают ваши песни. Задумывались ли когда-нибудь, что делаете некую «вечную» музыку?

— Я не вправе думать. Я делаю то, что делаю. Не имею права даже думать о том, что у нас есть хорошего. Для себя знаю, что мы очень… не умеем играть. Слышу это в каждой песне, и иногда лишь чудом вдруг что-то получается. И сегодня были отдельные моменты, которых я совершенно не ожидал. Много лет учусь управлять всем этим на сцене, чтобы мы как можно больше могли играть, говорить каждый раз что-то от себя, а не исполнять заученные партии.

Для вас важна импровизация?

— Нет-нет... Для меня важно, чтобы были свежие ощущения, чтобы никогда не было заученного, чтобы то, что шло, было от сердца. Либо поёшь то, от чего захлебываешься, либо никогда не пой вообще, потому что техническое исполнение никому не нужно. По этому поводу расскажу одну историю. Это было в году 1962–1963. Один из величайших гениев музыки соул, имени которого я называть сей-час не хочу, спросил у другого величайшего гения: «Появился какой-то Боб Дилан — он же вообще петь не умеет! Почему его слушают?» И старший ему сказал: «Э! Ты не понимаешь: он поет то, что чувствует сердцем, поэтому ему не важно, как он поет. И люди слышат в нем искренность, слышат, что он не врет. И им это нужно сейчас». Прошло больше пятидесяти лет, и, судя по всему, он до сих пор поет сердцем.

Как вы думаете, чего не хватает нынешнему миру? Искренности?

— Как может искренности не хватать?! Каждый человек по-своему искренен, даже палачи и убийцы по-своему искренни. Если взять людей, которые расстреливали царя, — а они были чудовищами! — то они тоже в чем-то были искренними. Нельзя сказать, что искренности не хватает или, если она будет, то все станет хорошо. На данный момент жизни в каждой этой Вселенной все существа находятся на огромной, бесконечной лестнице развития — кто-то выше, кто-то ниже. Не может быть такого, что все окажутся на одной — лестница рухнет, поэтому всегда довольно равномерное распределение: чем выше, тем меньше народа.

Вы до сих пор считаете, что рок-н-ролл мертв, как поете в песне?

— Я сам ничего не считаю. Попытайтесь себе представить, Даша, ощущения человека, который видит все «за» и «против», видит обе стороны, и понимает, что обе имеют право на существование. И люди, которые кричат: «Рок-н-ролл жив!» и бьют себя в грудь кровавыми ладонями, правы. И люди, которые считают, что рок-н-ролл мертв, тоже правы. Есть люди, которые считают, что джаз жив, а есть люди, которые считают, что джаз мертв. Я ничего не считаю, потому что в мире нет ни правды, ни неправды. Есть разные степени проникновения одного в другое. В Древнем Китае хранится старейшая гадальная книга человечества, которая называется И цзин, «Книга превращений». Она состоит из 64 гексаграмм, которые описывают превращения в природе. Нельзя же сказать, что одна фаза права, а другая — нет? 64 превращается в 1… И так все в мире происходит, поэтому, когда человек говорит: «Я прав, а он неправ», это его частная точка зрения, которая может со временем поменяться. Он, например, может попасть в положение другого человека и его точка изменится. Как говорил великий Гете, когда человек юн, он всегда должен бороться, быть революционером, но, если, став старше, он не станет консерватором, значит, он дурак, потому что в течение жизни человек проходит через разные стадии. Поэтому нельзя сказать, что кто-то прав, а кто-то не прав. Простой пример. Я иду по улице и вижу, как три человека бьют четвертого. Естественно, я вступаюсь за того, кого бьют, а потом оказывается, что тот человек, за которого я вступился, подонок, и они бьют его абсолютно справедливо. Где кто прав?

Но все-таки: трое на одного…

— Ну и что? Может быть все что угодно. У него, кстати, может быть нож. Когда вступаешься, не знаешь, на что идешь. Есть люди, которые говорят: «Нет, я все равно вступлюсь». Они вступаются и часто получают нож в спину. Поэтому нет правых и неправых. Это все зависит от точки зрения того, кто это видит.

Удается найти время на чтение книг?

— А я его не нахожу. Времени полно — в сутках 24 часа. Я могу в любую секунду все бросить и сесть читать книгу.

Почему вы не любите творчество Достоевского?

— У него, в принципе, очень тяжелый язык. Мне с ним тяжело, так зачем я буду читать то, что мне тяжело? Я могу с таким же успехом носить на себе бегемота... Но я не только его не читаю, я многих других не читаю. Французов не могу читать категорически — у них ужасно тяжелый язык. Даже у Дюма, а у остальных — просто чудовищно.

С какими писателями вам тогда легко?

— Честертон — совсем мой. Ранние книжки Акунина про Фандорина. В первых четырех-пяти романах была удивительная легкость и прочность, куда потом стали вмешиваться какие-то политические вещи, на самом деле происходившие, насколько я знаю. Но от этого тексты становились только более тяжелым. В первых романах он был еще увлечен самой красотой бесконечного. Я его умоляю писать о Фандорине еще и еще, но он не хочет слушать. У него свои принципиальные позиции.

На днях вы сказали, что все, что происходило с вами в жизни, на 95% нереально описать словами. А как же ваши песни? Нельзя ли их считать некими попытками поведать миру о том, что с вами происходит?

— У меня нет никакого желания поведать миру о том, что со мной происходит. Миру это абсолютно неинтересно, я так считаю.

Но все же в некоторых песнях проскальзывают какие-то автобиографические моменты…

— Ну, если когда-то кому-то через 300 лет захочется написать мое жизнеописание, — все, что со мной было, есть в песнях, но требуется… очень необычный подход, чтобы это оттуда высверлить.

Расшифровать?

— Я ничего не зашифровываю, я пишу то, на что мое сердце отзывается. Это может быть прошлое, настоящее или будущее — не важно. Многие песни появляются, а потом, спустя двадцать лет, становится понятно, о чем они были. Песни — они вне времени. Но поведать миру о том, что со мной происходит, я никогда не пытался, и сама мысль мне кажется дикой: какое право я имею навязывать миру какие-то свои переживания?

Вы как-то сказали, что везде и во всем ищете красоту, восторг и экстаз.

— Я не знаю, что ищу. Я ищу то, что меня интересует, если с этим сталкиваюсь, примечаю это и смотрю, что еще в этом направлении есть.

Говорят, вы начали играть, чтобы понравиться девушке…

— Нет…

Это байка?

— Да, на самом деле, я начал заниматься музыкой, совершенно не думая об этом. Если в музыке существует что-то такое, от чего не теряется ее чудо, то я перед этим преклоняюсь — это и есть настоящее чудо! И вот его я и услышал, когда мне было восемь или десять лет, и продолжаю слышать… Я начал играть в девятом классе где-то в октябре. И мне даже в голову не приходило, что это как-то связано с девушками или с чем-то еще. Сам процесс был удивителен и фантастичен, но в 60-е гг. все повторяли одну и ту же фразу. И, поскольку я замечаю, что мнение у берущих интервью, как правило, настолько далекое от реальности, штампованное, то я повторяю простую фразу несколько раз о том, что все занимаются музыкой, потому что это их единственный двигатель. Любовь — двигатель вообще, но она приходит в голову значительно позже…

Но все-таки, у вас достаточно много песен о Любви…

— Все песни о Любви, потому что нет другого двигателя (улыбается). Любовь — это естественное состояние Души. Бог есть Любовь. Если в Душе нет Бога, значит, это не Душа. Если в Душе есть Бог, значит, жизнь происходит, тогда можно писать о чем угодно. Ты можешь писать об этих рюмках, об этих стаканах, об этой сахарнице, и все равно это будет, как у Шекспира…

Т.е., вдохновение вы черпаете в Любви?

— Я не черпаю ничего. Когда мне везет, что-то приходит. Откуда приходит, как приходит — понятия не имею, куда уходит — тоже понятия не имею.

Что для вас в процессе создания песен первично: Слово или Музыка?

— У ирландцев было сначала Слово, потом — Музыка, очень редко кто писал наоборот. А я у меня, если одно сцепляется с другим, из этого может что-то получиться.

В этом году «Аквариуму» исполняется 40 лет. Вы это ощущаете?

— Я не знаю, что это значит. У меня нет чувства времени. Это впервые в жизни происходит.

Вы по жизни воин-одиночка или коллективный игрок?

— В жизни я сам по себе. А вот музыку можно делать только вместе.

В большинстве случаев вы привыкли рассчитывать только на себя или все же на поддержку, пусть узкого, но круга друзей, близких?

— У меня нет друзей. (Задумывается). Есть люди, которых я очень люблю, но навязывать им свою дружбу, ожидать, что они почему-то захотят соответствовать моим идеям, я не смею, не имею на это права.

Неужели нет людей, которые хотят по-настоящему стать вашими друзьями, и, может быть, последователями?

— Таких нет. (Грозно). Боятся!

А вы бы хотели, чтобы они не боялись, или вам это не нужно?

(Задумывается). Я предоставляю такие задачи решать Богу.

Все новые песни вы выкладываете на официальном сайте группы в свободном для скачивания доступе. Вам не бывает грустно, что ушла эра пластинок и компакт-дисков с альбомами и люди перешли в какие-то виртуальные отношения?

— Смотри: ты сидишь и смотришь на восход Солнца. Через полчаса понимаешь, что оно уже взошло. А не успели мы обернуться — день пошел и скоро вечер, есть ли время об этом печалиться? То, что происходит, — то происходит, поэтому это не вызывает никаких чувств. Можно опечалиться, если хочешь — пожалуйста. Бог дает полное право выбирать — в этом нет ничего плохого. Когда в этом участвуешь, когда стоишь у руля, можешь сделать так или этак, и тебе не до того, чтобы наслаждаться мыслью о том, как это прекрасно. Я знаю, что это красиво, но я предпочитаю не просто таять от восторга, а что-то при этом еще делать. Даже Честертон, которого я, конечно, обожаю, сказал однажды очевидную вещь, которую я от него не ожидал, что человек, может быть, никогда не уходил из Эдема, просто зрение изменилось. Если посмотреть вокруг, то увидишь, что в мире нет ничего, кроме красоты, но это предполагает такую степень отказа от обычных наших понятий, что становится немножко страшно. Но, тем не менее, это правда. Лестница бесконечна, поэтому на какой-то высокой ступеньке кто-то может сказать то, что люди ниже не поймут и сочтут его врагом, потому что он сверху видит немножко не то, что мы видим все внизу...

У вас есть враги?

— Понятия не имею. У меня нет этого слова в лексиконе. Мои враги — это моя лень, например, или неорганизованность.

Разве вы ленивый?

— Очень. Я могу перестать спать или есть вообще и забыть о том, что это нужно…

Вы забываете про еду и сон за работой?

— Я не забываю, мне просто совершенно этого не хочется. Мне это неинтересно.

— Если уж заговорили о еде, то какую кухню предпочитаете?

— Какая поблизости есть (смеется). Зависит не от названия кухни, а от того, какие люди там готовят. В их числе всегда моя жена.

Какое ваше любимое блюдо из тех, что готовит ваша жена?

— Мое любимое блюдо — пельмени. Моя жена не очень любит готовить, потому что ей лень. Но все то, что она все же приготовит, я ем, а так… Все что угодно — у меня нет предпочтений в еде, мне все нравится.

Сами готовите?

— У меня нет на это времени.

А желание?

— Если появится желание, у меня, естественно, появится время, значит, мне придется отказаться от радиопередачи или написания песни.

— Многие считают вас гуру, одним из «отцов-основателей» русской рок-музыки, а как вы себя оцениваете?

— Во-первых, я себя вообще не оцениваю. Во-вторых, люди говорят, не зная, о чем они говорят. Гуру берет учеников, выбирая их. Если людей чему-то учит моя музыка, — отлично, но я не гуру. Я не брал на себя этого тяжелого служения.

Если не секрет, на чьей музыке учились вы?

— На всей, и до сих пор учусь. Я сегодня, вместо того, чтобы спать, скачивал средневековую органную музыку, чтобы узнать, что там есть того, что мне нужно.

Нашли?

— Кое-что, мало... Мне в десять раз нужно больше времени.

Все же, вам его не хватает?

— Не хватает чудовищно! Я очень неорганизованный человек.

Вы сова или жаворонок?

— Змея.

Почему змея?

— По гороскопу.

Насколько для вас важна слава?

— Ну, в том смысле, в котором это значит, что меня могут отпустить ГАИшники. Когда иду по улице, каждый второй со мной здоровается — везде в мире. Но это слава не моя, а моих песен.

Как вы относитесь к поклонникам? Есть же рьяные фанаты, готовые «растерзать» своего кумира и хранить потом всю жизнь клочок от его одежды.

— Я таких не видел — это придуманные, таких нет. Вот смотрите: после концерта вместо того, чтобы идти в гримерную, я вышел, и меня окружила толпа. Все было нормально. Потом подошел один охранник, другой, третий — им очень хочется быть в центре внимания. Они попытались меня занять собой — я их не воспринял. Потом подошли директора, начальники охраны, начали кричать: «Этому сюда, этому — сюда, этому — сюда!»… А я не хочу «сюда». И все сразу скисло.

А как же любовные письма?

— Знаете, мне пишут десятки женщин со всех концов земного шара — люди, о которых я вообще ничего не знаю, даже где они живут, и, скорее всего, никогда в жизни я их не видел и не увижу. Поэтому просто иногда читаю письма — люди ведь их зачем-то пишут, — чтобы посмотреть, что у них происходит в психике, как то, что я делаю, коррелирует с тем, о чем они, не зная сами, пишут.

Вы кому-нибудь отвечаете?

— Нет.

Просто с интересом читаете?

— Нет, без интереса. Сумасшедшим отвечать нельзя, потому что они пугают очень. Человек мне пишет каждый день по шестьдесят писем — это нормально? А если это происходит три года подряд? И человек живет при этом в Канаде, например, или в Нидерландах, или где-то еще. А другой такой живет где-то в Сибири в неизвестном мне городе. Некоторые пишут матом, некоторые мечтают, судя по письмам, меня уничтожить. Некоторые с ненавистью, некоторые с любовью, некоторые почти порнографические письма присылают, но это все вместе складывается в какую-то картину.

Многие артисты расстраиваются, если на них оказывают такое давление.

— Ну, и я расстраиваюсь, и что? Но это не давление. Это частное мнение одного человека.

И как вы боретесь с тем, что вас расстроило?

— Я никак не борюсь. Как можно бороться с волной? Ты плывешь, а на тебя волна идет. Довольно бессмысленное занятие. Принять ее как факт — и все.

Борис Борисович, когда вы на сцене, о чем думаете, что видите?

— Если я буду думать на сцене, тогда нужно немедленно идти в эстрадные артисты — лучше застрелиться.

Вы считаете себя счастливым человеком?

— Я не знаю, что это значит. Количество эндорфинов в крови?..

Беседовала Дарья ЗЕЛЕНСКАЯ

Фото Ивана Кобуакова

Материалы газеты НАЙДИ ВРЕМЯ!

Автор: Pobeda

Похожие публикации: